Оригинал взят у
PS-14. КАЗУС КУКОЦКОЙ
На днях в российской глубинке облили зелёнкой «писательницу» Улицкую. По каким-то идеологическим соображениям и явно по канцелярскому предписанию. То, что из-за идеологии и то, что по предписанию – не есть хорошо. Даже плохо – потому что в канцеляриях все вещи летают по траектории бумеранга. Поэтому сидеть чиновнику надо тихо и вещами не швыряться. Не то место. Тем более не надо зубоскалить над попавшими под раздачу, ибо завтра обслужат вас и в троекратном размере.
Но с точки зрения бытовой, житейской, Улицкую обслужили правильно, и более того, должны были бы обслужить ещё лет 15 назад и поинтереснее: пух-перья, спуск с лестницы в эйзенштейновской коляске. В нормальном обществе так бы всё и было – с периодичностью метронома и без каких-либо злокозненных инспираций. Спонтанно.
Улицкая – графоманка. Классическая. Интересно, что необразованных советских всё время «сносит в Чехова». То есть они не знают хрестоматийных чеховских текстов или не понимают их особого значения в русской культуре, поэтому с железной последовательностью превращаются в давно описанных персонажей.
Например, среди жежистов есть группа дурачков, упорно именующих меня поляком. Хотя я более чем подробно рассказал о своем происхождении – мой прадед был православным попом из села харьковской губернии, так что никаких польских генов у меня не может быть в принципе. Не тот случай.
Всё это кувыркание мещан проходит под сенью чеховского рассказа «Ионыч»:
«Старцев избегал разговоров, а только закусывал и играл в винт, и когда заставал в каком-нибудь доме семейный праздник и его приглашали откушать, то он садился и ел молча, глядя в тарелку; и все, что в это время говорили, было неинтересно, несправедливо, глупо, он чувствовал раздражение, волновался, но молчал, и за то, что он всегда сурово молчал и глядел в тарелку, его прозвали в городе «поляк надутый», хотя он никогда поляком не был».
При этом добро, если бы люди хотя бы отождествляли меня с Ионычем. Нет, всё происходит на голубом глазу.
Улицкая написала нелепый графоманский роман «Казус Кукоцкого». Читать его тягостно даже на стадии пересказа сюжета в Википедии:
«События книги описывают судьбу потомственного медика, профессора-гинеколога Павла Алексеевича Кукоцкого. Талантом диагноста он был обязан особому дару, «внутривидению», благодаря которому Павел Алексеевич «видел» поражённые внутренние органы пациентов. В 1942 году в небольшом сибирском городке он спас от смерти свою будущую жену Елену Георгиевну, у которой ему пришлось удалить матку. После выздоровления Павел Алексеевич увёз Елену к себе вместе с двухлетней дочерью Таней и бывшей монахиней Василисой Гавриловной. Первые послевоенные годы были удачными и в профессиональном плане, и в личной жизни. Супруги вместе растили горячо любимую дочь, Павел Алексеевич лечил пациенток, занимался наукой и даже, обладая государственным умом, писал проекты по организации здравоохранения, стремясь, в том числе, добиться легализации абортов».
Это готовая вариация чеховского рассказа о графоманше Мурашкиной. Такую вариацию в свое время сыграла Раневская, добавив в чеховский текст красочные импровизации. Невозможная Улицкая с ещё более невозможным Кукоцким - ещё один вариант Раневской-Мурашкиной, доводящей читателей бесконечными и никому не интересными умозаключениями индоктринированной ДУРЫ:
«Сначала Мурашкина прочла о том, как лакей и горничная, убирая роскошную гостиную, длинно говорили о барышне Анне Сергеевне, которая построила в селе школу и больницу. Горничная, когда лакей вышел, произнесла монолог о том, что ученье — свет, а неученье — тьма; потом Мурашкина вернула лакея в гостиную и заставила его сказать длинный монолог о барине-генерале, который не терпит убеждений дочери, собирается выдать ее за богатого камер-юнкера и находит, что спасение народа заключается в круглом невежестве. Затем, когда прислуга вышла, явилась сама барышня и заявила зрителю, что она не спала всю ночь и думала о Валентине Ивановиче, сыне бедного учителя, безвозмездно помогающем своему больному отцу. Валентин прошел все науки, но не верует ни в дружбу, ни в любовь, не знает цели в жизни и жаждет смерти, а потому ей, барышне, нужно спасти его».
То, что масонская дура из французской ложи Кукоцкая-Улицкая написала на 500-х страницах, Антон Павлович уместил в три псевдоцитаты:
«Анна. Вас заел анализ. Вы слишком рано перестали жить сердцем и доверились уму.
Валентин. Что такое сердце? Это понятие анатомическое. Как условный термин того, что называется чувствами, я не признаю его.
Анна (смутившись). А любовь? Неужели и она есть продукт ассоциации идей? Скажите откровенно: вы любили когда-нибудь?
Валентин (с горечью). Не будем трогать старых, еще не заживших ран (пауза). О чем вы задумались?
Анна. Мне кажется, что вы несчастливы».
«Действие второе. Сцена представляет сельскую улицу. Направо школа, налево больница. На ступенях последней сидят поселяне и поселянки. Из окна школы глядит Валентин. Видно, как в глубине сцены поселяне носят свои пожитки в кабак».
«Явление XI. Те же,Путин барон и становой с понятыми...
Валентин. Берите меня!
Анна. Я его! Берите и меня! Да, берите и меня! Я люблю его, люблю больше жизни!».
Графомания не преступление. Но графоман существо ПРЕЗРЕННОЕ. Ибо он бесполезный приживал, и приживал, как правило, очень назойливый. Которого хочется отогнать палкой: «Пшёл вон, дурак».
Между графоманией и посредственным сочинительством есть тонкая грань, и это грань социальная. Просто плохой писатель – как человек симпатичен. Иногда даже интересен. Ибо, как ещё он может «приживать»? Тому, кто его кормит, он должен быть приятен. То же касается отношений с властью. Плохой, но всё же писатель, должен харчеваться на родине и родину не хаять. Ибо то, что дозволено Пушкину, не дозволено человеку бесполезному, или почти бесполезному. От него тогда никакой пользы, а вред есть и явный. Пушкин может воскликнуть: «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!». Это фраза, сказанная в личной переписке, в сердцах, и сказанная заведомым патриотом России и человеком, сыгравшим огромную роль в самом становлении русской нации. А если речь идёт о ничтожной приживалке Кукоцкой, она должна верещать «Слава тебе Господи, что я родилась в России!». Верещать за еду. Польза не ахти, но как говорят немцы, и «мелкий скот дает навоз».
Кукоцкая же, будучи графоманкой, лично человек неприятный, с уродливой внешностью, и человек, неприятный населению России. Зачем же ею пичкают обывателей, буквально заставляя лицезреть по многочисленным телеканалам, да ещё кормят-поят за государственный счёт? Живёт приживал – уродливый, злой бабомужик. Хаит своих кормильцев. А его терпят и даже потакают. За что же такие наказания? КАЗУС.
И ещё один аспект. Графоманы в той или иной степени были проблемой до конца 20 века. Ибо в условиях недоинформации производители контента неизбежно доминировали над потребителем. Дефицит этот всегда был искусственным, ибо технологическое несовершенство создавало большой барьер между производством и распределением информации.
У меня, как я сейчас понимаю, с детства был прекрасный литературный вкус, но я ПОНЕВОЛЕ прочитал довольно много скучных и неинтересных книг. Например, летом меня родители всегда ссылали в пионерлагерь, читать в местных читальнях там было абсолютно нечего. Так я прочитал несколько безнадёжно устаревших авторов, которых ни за что бы не прочитал в нормальных условиях. Например, Марка Твена или Фенимора Купера. Отчётливо помню, что читал такие книги от безысходности, просто потому, что привык читать, и без чтения мне становилось совсем плохо.
Сейчас читатель сидит на троне, а у его подножья копошатся авторы, готовые ублажать кого угодно и даже бесплатно. Как на ТАКОМ фоне можно надуваться и кривляться, будучи даже очень талантливым писателем – непонятно. Собственно человек на троне это даже и не читатель, а пользователь, сам производящий контент. В такой ситуации писатели должны скидываться и давать премии ЧИТАТЕЛЯМ. Ибо люди потратили своё время и выслушали их «гишторию».
Поэтому, если не в меру назойливого писателя облили зелёнкой, ему надо ещё социально наподдать пинка. Мол, плохо обслуживаешь, досаждаешь людям. Конечно если это зелёнка не государственная, а настоящая, купленная на трудовую копейку.
Писатели пока ситуацию не поняли до конца, и живут в 20 веке. А тугодумы-государства – в 19. Отсюда и казусы. Государства, у которых в эпоху гиперинформации заросли глаза, не могут отличить писателя от графомана, а писатели до сих пор норовят перейти с пользователем на монолог, и когда им отвечают, воспринимают случившееся как гром среди ясного неба. Потому что пользователь, в отличие от классического читателя может сказать преображенское «не хочу». «Почему?» «Не хочу и всё». А если писатель будет докапываться, его могут и зелёнкой. Имеют право. Пользователь – гегемон.
Кстати, в чеховском рассказе акценты очень правильно расставлены. Там Кукоцкую кокают, и кокают потому, что её нельзя переключить. «Заел анализ». Если масонскую дуру русским будут совать через телевизор дальше – могут и кокнуть.
На днях в российской глубинке облили зелёнкой «писательницу» Улицкую. По каким-то идеологическим соображениям и явно по канцелярскому предписанию. То, что из-за идеологии и то, что по предписанию – не есть хорошо. Даже плохо – потому что в канцеляриях все вещи летают по траектории бумеранга. Поэтому сидеть чиновнику надо тихо и вещами не швыряться. Не то место. Тем более не надо зубоскалить над попавшими под раздачу, ибо завтра обслужат вас и в троекратном размере.
Но с точки зрения бытовой, житейской, Улицкую обслужили правильно, и более того, должны были бы обслужить ещё лет 15 назад и поинтереснее: пух-перья, спуск с лестницы в эйзенштейновской коляске. В нормальном обществе так бы всё и было – с периодичностью метронома и без каких-либо злокозненных инспираций. Спонтанно.
Улицкая – графоманка. Классическая. Интересно, что необразованных советских всё время «сносит в Чехова». То есть они не знают хрестоматийных чеховских текстов или не понимают их особого значения в русской культуре, поэтому с железной последовательностью превращаются в давно описанных персонажей.
Например, среди жежистов есть группа дурачков, упорно именующих меня поляком. Хотя я более чем подробно рассказал о своем происхождении – мой прадед был православным попом из села харьковской губернии, так что никаких польских генов у меня не может быть в принципе. Не тот случай.
Всё это кувыркание мещан проходит под сенью чеховского рассказа «Ионыч»:
«Старцев избегал разговоров, а только закусывал и играл в винт, и когда заставал в каком-нибудь доме семейный праздник и его приглашали откушать, то он садился и ел молча, глядя в тарелку; и все, что в это время говорили, было неинтересно, несправедливо, глупо, он чувствовал раздражение, волновался, но молчал, и за то, что он всегда сурово молчал и глядел в тарелку, его прозвали в городе «поляк надутый», хотя он никогда поляком не был».
При этом добро, если бы люди хотя бы отождествляли меня с Ионычем. Нет, всё происходит на голубом глазу.
Улицкая написала нелепый графоманский роман «Казус Кукоцкого». Читать его тягостно даже на стадии пересказа сюжета в Википедии:
«События книги описывают судьбу потомственного медика, профессора-гинеколога Павла Алексеевича Кукоцкого. Талантом диагноста он был обязан особому дару, «внутривидению», благодаря которому Павел Алексеевич «видел» поражённые внутренние органы пациентов. В 1942 году в небольшом сибирском городке он спас от смерти свою будущую жену Елену Георгиевну, у которой ему пришлось удалить матку. После выздоровления Павел Алексеевич увёз Елену к себе вместе с двухлетней дочерью Таней и бывшей монахиней Василисой Гавриловной. Первые послевоенные годы были удачными и в профессиональном плане, и в личной жизни. Супруги вместе растили горячо любимую дочь, Павел Алексеевич лечил пациенток, занимался наукой и даже, обладая государственным умом, писал проекты по организации здравоохранения, стремясь, в том числе, добиться легализации абортов».
Это готовая вариация чеховского рассказа о графоманше Мурашкиной. Такую вариацию в свое время сыграла Раневская, добавив в чеховский текст красочные импровизации. Невозможная Улицкая с ещё более невозможным Кукоцким - ещё один вариант Раневской-Мурашкиной, доводящей читателей бесконечными и никому не интересными умозаключениями индоктринированной ДУРЫ:
«Сначала Мурашкина прочла о том, как лакей и горничная, убирая роскошную гостиную, длинно говорили о барышне Анне Сергеевне, которая построила в селе школу и больницу. Горничная, когда лакей вышел, произнесла монолог о том, что ученье — свет, а неученье — тьма; потом Мурашкина вернула лакея в гостиную и заставила его сказать длинный монолог о барине-генерале, который не терпит убеждений дочери, собирается выдать ее за богатого камер-юнкера и находит, что спасение народа заключается в круглом невежестве. Затем, когда прислуга вышла, явилась сама барышня и заявила зрителю, что она не спала всю ночь и думала о Валентине Ивановиче, сыне бедного учителя, безвозмездно помогающем своему больному отцу. Валентин прошел все науки, но не верует ни в дружбу, ни в любовь, не знает цели в жизни и жаждет смерти, а потому ей, барышне, нужно спасти его».
То, что масонская дура из французской ложи Кукоцкая-Улицкая написала на 500-х страницах, Антон Павлович уместил в три псевдоцитаты:
«Анна. Вас заел анализ. Вы слишком рано перестали жить сердцем и доверились уму.
Валентин. Что такое сердце? Это понятие анатомическое. Как условный термин того, что называется чувствами, я не признаю его.
Анна (смутившись). А любовь? Неужели и она есть продукт ассоциации идей? Скажите откровенно: вы любили когда-нибудь?
Валентин (с горечью). Не будем трогать старых, еще не заживших ран (пауза). О чем вы задумались?
Анна. Мне кажется, что вы несчастливы».
«Действие второе. Сцена представляет сельскую улицу. Направо школа, налево больница. На ступенях последней сидят поселяне и поселянки. Из окна школы глядит Валентин. Видно, как в глубине сцены поселяне носят свои пожитки в кабак».
«Явление XI. Те же,
Валентин. Берите меня!
Анна. Я его! Берите и меня! Да, берите и меня! Я люблю его, люблю больше жизни!».
Графомания не преступление. Но графоман существо ПРЕЗРЕННОЕ. Ибо он бесполезный приживал, и приживал, как правило, очень назойливый. Которого хочется отогнать палкой: «Пшёл вон, дурак».
Между графоманией и посредственным сочинительством есть тонкая грань, и это грань социальная. Просто плохой писатель – как человек симпатичен. Иногда даже интересен. Ибо, как ещё он может «приживать»? Тому, кто его кормит, он должен быть приятен. То же касается отношений с властью. Плохой, но всё же писатель, должен харчеваться на родине и родину не хаять. Ибо то, что дозволено Пушкину, не дозволено человеку бесполезному, или почти бесполезному. От него тогда никакой пользы, а вред есть и явный. Пушкин может воскликнуть: «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!». Это фраза, сказанная в личной переписке, в сердцах, и сказанная заведомым патриотом России и человеком, сыгравшим огромную роль в самом становлении русской нации. А если речь идёт о ничтожной приживалке Кукоцкой, она должна верещать «Слава тебе Господи, что я родилась в России!». Верещать за еду. Польза не ахти, но как говорят немцы, и «мелкий скот дает навоз».
Кукоцкая же, будучи графоманкой, лично человек неприятный, с уродливой внешностью, и человек, неприятный населению России. Зачем же ею пичкают обывателей, буквально заставляя лицезреть по многочисленным телеканалам, да ещё кормят-поят за государственный счёт? Живёт приживал – уродливый, злой бабомужик. Хаит своих кормильцев. А его терпят и даже потакают. За что же такие наказания? КАЗУС.
И ещё один аспект. Графоманы в той или иной степени были проблемой до конца 20 века. Ибо в условиях недоинформации производители контента неизбежно доминировали над потребителем. Дефицит этот всегда был искусственным, ибо технологическое несовершенство создавало большой барьер между производством и распределением информации.
У меня, как я сейчас понимаю, с детства был прекрасный литературный вкус, но я ПОНЕВОЛЕ прочитал довольно много скучных и неинтересных книг. Например, летом меня родители всегда ссылали в пионерлагерь, читать в местных читальнях там было абсолютно нечего. Так я прочитал несколько безнадёжно устаревших авторов, которых ни за что бы не прочитал в нормальных условиях. Например, Марка Твена или Фенимора Купера. Отчётливо помню, что читал такие книги от безысходности, просто потому, что привык читать, и без чтения мне становилось совсем плохо.
Сейчас читатель сидит на троне, а у его подножья копошатся авторы, готовые ублажать кого угодно и даже бесплатно. Как на ТАКОМ фоне можно надуваться и кривляться, будучи даже очень талантливым писателем – непонятно. Собственно человек на троне это даже и не читатель, а пользователь, сам производящий контент. В такой ситуации писатели должны скидываться и давать премии ЧИТАТЕЛЯМ. Ибо люди потратили своё время и выслушали их «гишторию».
Поэтому, если не в меру назойливого писателя облили зелёнкой, ему надо ещё социально наподдать пинка. Мол, плохо обслуживаешь, досаждаешь людям. Конечно если это зелёнка не государственная, а настоящая, купленная на трудовую копейку.
Писатели пока ситуацию не поняли до конца, и живут в 20 веке. А тугодумы-государства – в 19. Отсюда и казусы. Государства, у которых в эпоху гиперинформации заросли глаза, не могут отличить писателя от графомана, а писатели до сих пор норовят перейти с пользователем на монолог, и когда им отвечают, воспринимают случившееся как гром среди ясного неба. Потому что пользователь, в отличие от классического читателя может сказать преображенское «не хочу». «Почему?» «Не хочу и всё». А если писатель будет докапываться, его могут и зелёнкой. Имеют право. Пользователь – гегемон.
Кстати, в чеховском рассказе акценты очень правильно расставлены. Там Кукоцкую кокают, и кокают потому, что её нельзя переключить. «Заел анализ». Если масонскую дуру русским будут совать через телевизор дальше – могут и кокнуть.